Перечитав усі відгуки, майже з усім загалом згоден, причому, як не дивно, — і з захопленими і з не дуже, здається, що й додати майже нічого, практично все вже згадано і обговорено. Вже одна така увага публіки каже, що твір вартісний і його варто прочитати. Тоді чому не найвища оцінка? Тому що все пізнається в порівнянні. Так, не можна не помітити, що той же Орвел, у своєму «1984» багато взяв у Замятіна, фактично його роман більш глибше і якісніше, більш сучасне опрацювання того ж світу, тієї ж ідеї. Не прочитай я раніше «1984», я, ймовірно, оцінив би «Ми» вище, але коли їх порівнювати поруч, то реальність така, що Замятін не дотягуватиме, незважаючи на першість та решту всіх заслуг. На черзі ще Хакслі.

Проте світ Замятіна, незважаючи на вік, виглядає достатньо сучасним, єдине чого не вистачає це телебачення, без нього якось зовсім не звично. Мова дуже своєрідна і незвична, спроба математичного підходу до літератури вельми мене вразила, я навіть краще усвідомив суть операцій інтеграла та диференціала, хоча багатьом ця риса не сподобалася, мені здається автору чудово вдалося впровадити математику в літературу! Ще що одразу впадає у вічі, це дивовижні порівняння автора, незвичні метафори, якими рясніє весь текст. Наприклад туман: «сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь — туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее — и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться. Нет больше Домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с тротуара — темные фигуры людей в домах — как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе — повисли низко, и выше, и еще выше — в десятом этаже. И все дымится — может быть, какой-то неслышно бушующий пожар.»

Дивно, що автор стільки часу присвячує «рожевим талончикам», це не просто один із штришків його дикого світу, це один із наріжних каменів всього твору, настільки, що починає здаватися, що як у дитячій приказці, «у кого чого болить — той про те і говорить». Це як у Войновича у «Москва 2042» вторинний продукт, так тут зносини. Невже в цьому світі загального примусового щастя більше нема чим об'єднати чи вразити людей, немає жодної спільної культурної теми, інтересів і лише секс їх може зблизити. Причому відразу і без будь-яких «поговорити про погоду». Ні про здобутки, ні про те, як щасливо жити в найщасливішому зі світів, як сьогодні особливо добре гуляється строєм, ні про Благодійника, ні хоча б про Інтеграл, тільки робота і позлягатися, на більше автора не вистачило.

Ще можна поміркувати, як можна дійти до такого світу. Я думаю, що такого можна досягти лише відсутністю інституту сім'ї, не можна головного героя хулити, що він невиразний і жалюгідний — там усі такі й вони не бачили нічого іншого. Не було прикладу батька, не давала настанов мама, немає різниці в різному вихованні — всіх навчав один і той же робот. І коли в нашому світі держава, система починає потихеньку запускати щупальця в сім'ю (понад те, що дитина має бути сита і доглянута) — стає справді страшно, що це може бути першими дзвіночками у побудові подібного суспільства.

Ну і щоб не повторювати зайвий раз вже написане в інших відгуках, трохи поцитую, що мені особливо виразно «падало» на слух, мовою оригіналу:

- ...подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах — быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытываем слово.

- Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку...

- «ниже Материнской Нормы»

- если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад, он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом «моя»

- не омраченные безумием мыслей лица...

- Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как... ну, как движение аэро и его скорость: скорость аэро=0, и он не движется; свобода человека=0, и он не совершает преступлений. Это ясно. Единственное средство избавить человека от преступлений — это избавить его от свободы. И вот едва мы от этого избавились, как вдруг какие-то жалкие недоумки...

- Много невероятного мне приходилось читать и слышать о тех временах, когда люди жили еще в свободном, т. е. неорганизованном, диком состоянии. Но самым невероятным мне всегда казалось именно это: как тогдашняя — пусть даже зачаточная — государственная власть могла допустить, что люди жили без всякого подобия нашей Скрижали, без обязательных прогулок, без точного урегулирования сроков еды, вставали и ложились спать когда им взбредет в голову; некоторые историки говорят даже, будто в те времена на улицах всю ночь горели огни, всю ночь по улицам ходили и ездили.

- Но первое: я не способен на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили в состоянии свободы, т. е. зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.

- Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, — это вера.

- Тем двум в раю — был предоставлен выбор: или счастье без свободы — или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу — и что же: понятно — потом века тосковали об оковах. Об оковах — понимаете, — вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье... Древний Бог и мы — рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола — это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он — змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему — тррах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все — очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители — все это добро, все это — величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу — то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову — этика, неэтика...

- При первом ходе (выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся нумеров из нашего эллинга — от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и наши станки — продолжали свое прямолинейное и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров — это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства, при практических расчетах — это бесконечно малая третьего порядка. Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.

- Понимаете, прихожу сегодня в класс (— вона працює на "Детско-воспитательном Заводе") — и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом деле... — Да в конце концов — это и не важно. Но, понимаете: самый поступок. Я, конечно, вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая трудная и высокая любовь — это жестокость — вы понимаете?

- Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь.